Зеленая лампа

Я не знаю имени этого товарища. Немец говорит, что он перед смертью спокойно курил. Честь ему и слава! И смерть его палачам! Не безразличье в нас, но страстная, неукротимая любовь к своему народу... В газете «Ангрифф» от 2 апреля напечатаны размышления обер-лейтенанта Готтхагдта, озаглавленные «Народ без души». Обер-лейтенант провел несколько месяцев в захваченных областях России, и наши люди ему не понравились. Он пишет: «То, что здесь не смеются, можно объяснить бедствием, но отсутствие слез действует ужасающе. Всюду и всегда мы наблюдаем упорное безразличье даже перед смертью. Безразличными люди остаются не только тогда, когда умирают их товарищи, но и когда речь идет об их собственной жизни. Одного приговорили к смерти. Он равнодушно выкурил папиросу... Разве это не ужасно? Откуда у этих людей берется сила упорно обороняться, постоянно атаковать? Это для меня загадка». С какой гордостью мы читаем признания немецкого офицера! Он может быть думал, что наши девушки будут улыбаться немцам? Они отворачиваются. И немец ищет объяснения — почему русские не смеются? Он отвечает себе: трудно смеяться среди виселиц. Но вот девушку ведут к виселице, и она не плачет, у нее сухие суровые глаза. Обер-лейтенант думал, что она будет плакать. Он рассчитывал, что палачи насладятся ее страхом, ее слабостью, ее слезами. Но заповедное сокровище — русские слезы: они не для презренных гитлеровцев. Щедра наша земля и щедры наши люди, они презирают скупость, и только в одном случае слово «скупая» русские произносят с одобрением: «скупая слеза» — может быть одна, самая страшная, слеза матери... Не дано немцам увидеть эти слезы. В темноте ночей плачут матери Киева и Минска, Одессы и Смоленска. А днем палачи видят сухие глаза и в них огонь ненависти. Обер-лейтенант называет русскую выдержку «безразличье». Он думает, что если мы не терпим жизни под немецким сапогом, нам не мила жизнь. Туп немец, чванлив и слеп. Наши люди умели радоваться до того, как пришли к нам проклятые гитлеровцы. В апрельские вечера дивен был Киев. Как светляки, метались огоньки над Днепром. В садах уже распускались горькие почки и белели среди первой травы подснежники. По аллеям гуляли вузовцы, девушки, влюбленные, мечтатели. Они говорили о весне, о любви, об экзаменах, о жизни широкой, как Днепр. А разве плохо играли в футбол молодые рабочие Смоленска? Разве в Минске не писали стихи? Разве в древнем Новгороде мальчики не мечтали о полете в стратосферу? Разве мало было веселья в наших парках культуры? Разве мало было цветов на наших полях — и васильки, и маки, и колокольчики, и ромашка, а на ромашке можно было гадать «любит—не любит»... Захватчики думали заглянуть в нашу душу, увидать наши чувства. Но наглухо перед ними закрылись двери русской души. И ничего не остается обер-лейтенанту, как говорить о вашем «безразличьи». Немец уверяет, что мы равнодушны к смерти наших товарищей. Кровь негодования приливает в голове, когда читаешь эти подлые строки. У каждого из нас погибли на войне близкие, друзья, товарищи. Перед нами их родные лица... Может стереться надпись на памятнике. Не сотрутся имена героев в нашей памяти: они выжжены человеческим горем. Почему мы так люто ненавидим гитлеровцев? Да потому что мы знаем, кого они загубили. Не слезами мы отвечаем на страшную весть о смерти друга — снарядом, гранатой, пулей. Почему мне ненавистен обер-лейтенант Готтхагдт? Да потому что я теперь знаю: он вместе с другими «приговорил к смерти», то-есть попросту замучил русского человека. Я не знаю имени этого товарища. Немец говорит, что он перед смертью спокойно курил. Честь ему и слава! И смерть его палачам! Не безразличье в нас, но страстная, неукротимая любовь к своему народу, к своей жизни и столь же страстная, столь же неукротимая ненависть к захватчикам, к обидчикам, к палачам. Готтхагдт спрашивает: откуда у русских сила? Почему бойцы Красной Армии не отдали Москвы? Почему они идут на великие подвиги, стремясь освободить плененные немцами города? И ученый немец, сотрудник газеты, обер-лейтенант, наклонный к философии, отвечает: «Это для меня загадка». Еще бы — разве понять презренному вешателю силу русской души! Он знает, что можно идти в поход за нефтью, за трофейным салом, за русскими шубами. Это ему понятно. Он знает, что лейтенант должен, повиноваться обер-лейтенанту, а обер-лейтенант герру оберсту — это вошло в его сознание. Он знает, что Гитлер приказывает, а фриц стреляет. Но вот перед ним русский крестьянин, который убил немецкого офицера. Партизану никто не приказал идти на виселицу. Он подчинялся своей совести. Его вела любовь в родине. И это для немца «ужасно». Такого Готтхагдта научили писать статьи и стрелять из различных пулеметов, кричать «хайль Гитлер» и распознавать сорта шампанского. Из него сделали подобье человека, и это ничтожное подобье восклицает: «Я не понимаю, почему люди идут на смерть?» Он не понимает, почему человек это—человек, а не гитлеровская тварь. Бездушный палач, он уверяет, что у нашего народа нет души. Он умеет читать по-немецки. Может быть он шпион, тогда его научили читать и по-русски. Он различает буквы нашей азбуки. Но есть книга, написанная для него на непонятном языке: это душа нашего народа. Великая душа! Она в каждом русском слове, в каждом взгляде, в каждой травинке. Она теперь возмущена, она бушует, как море в непогоду. Она в каждом выстреле русской винтовки. Она в грохоте орудий, в жужжании моторов. Она в легком шорохе, когда ползут по земле наши разведчики. Она в грозном «ура», и она в грозном молчания — за час до боя, за день или за месяц до великих весенних битв. Илья Эренбург Чтобы об этой истории узнало как можно больше людей, поделитесь этой публикацией со своими друзьями.

Измученная холодом и бессонницей кошка пыталась найти приют, чтобы вздремнуть хотя бы пару часов. Голод тоже донимал, но она к нему привыкла, хуже было с преследующим всюду морозом, который проник в тело кошки и сотрясал ее тело крупной дрожью. Из подъезда, где она, обессиленная упала на голый пол под теплой батареей, ее выгнали, бесцеремонно отшвырнув от живительного тепла, ногой. Некоторое время она пыталась греться на стоянке автомобилей, забираясь на капоты машин, только что заглушивших двигатель. Но даже уснуть не получалось – вернувшиеся хозяева автомобилей прогоняли ее - кто сочувственно извиняясь, а кто грубо отшвырнув ее в снег. Отчаявшись, она прошмыгнула в двери магазина, но внутрь не пошла. Оставшись между дверьми, где калорифер гонял теплый воздух, она упала у закрытой двери, здесь она не могла помешать снующим туда и обратно покупателям. Сил уже не было и она, дорожа каждой секундой, впитывая каждую калорию тепла, мгновенно уснула. Но даже во сне она ожидала, что сейчас ее разбудят тычком ноги и вышвырнут на мороз, где уже не будет ни сил, ни желания бороться за жизнь… *** Глеб, прикрывая ладонью замерзший нос, торопился к магазину, который ранее назывался «Универсам», а теперь гордо именовался «Супермаркет». Внутри магазина ничего не изменилось, разве только добавилось импортных продуктов в ярких упаковках, но веяния девяностых добрались и до него. Легкая куртка и кроссовки – не лучшая одежда для этого времени года, но Глебу выбирать не приходилось – не из чего было выбирать. В почти пустой квартире, в одежном шкафу пусто. Как и в холодильнике, который не работал более года и неизвестно – заработает ли? Электричество отключено за неуплату долгов. Долг за коммуналку тоже рос с каждым месяцем, хорошо, что отопление и газ не отключили. Денег банально не было. Да и откуда они возьмутся у студента технологического института? Пока жива была бабушка, еще как-то перебивались, но вот уже год, как бабушки нет. Стипендия – курам на смех, случайные подработки не выручали – платили копейки, а то и вовсе не платили и требовать заработанное порой выходило себе дороже – бритоголовые «братки» живо объясняли полуголодным студентам – кто тут прав. Некоторые однокурсники бросили учебу и подались на заработки. Глеб тоже подумывал об этом, но его останавливало обещание, данное бабушке – во что бы то ни стало, закончить институт. С учебой пошли нелады – постоянные отвлечения в поисках подработки, негативно сказывались на успеваемости. А учеба не давала возможности зацепиться за постоянную работу, чтобы быть относительно сытым. Замкнутый круг, из которого нет выхода. Глеб воспитывался бабушкой. Родителей своих он не помнил, бабушка на расспросы отвечала, что они оба погибли в автокатастрофе. Только после ее смерти он нашел документы об опекунстве и выяснил, что его, брошенного младенцем в роддоме, взяла на попечение санитарка – абсолютно чужой ей человек – его бабушка, ставшая ему единственно родной и близкой. Не мог он нарушить данное ей обещание и тянулся из последних сил – доучиться! Но девяностые годы больно ударили по материальному состоянию людей и глядя на некоторых, Глеб думал: - «Хорошо, что у меня есть хотя бы квартира. Пусть без электричества, но теплая…» Сегодня, заработав небольшую сумму за курсовой для студента – заочника, он торопился в магазин. Можно купить несколько пачек лапши быстрого приготовления и – «гулять так гулять!» - пару сарделек на развес. Выходя с покупками из дверей магазина, он чуть задержался, подставляя руки теплому потоку воздуха и уткнулся взглядом в надпись на дверях – «ВЫХОДА НЕТ». Надпись отозвалась тревогой в мыслях Глеба, опустив глаза, он увидел кошку, которая почувствовала человека рядом и умоляюще взглянула на него. В ее глазах читалось: - «Не прогоняй, пожалуйста, еще немного, совсем чуть-чуть погреюсь…» - Вот у кого действительно нет выхода. – Прошептал Глеб. – Я смогу, я все смогу, а вот она… Он расстегнул куртку, наклонившись, поднял с пола обреченно притихшую кошку и сунул ее за пазуху. Погладил ее успокаивая: - Не волнуйся, я тебя не обижу. Мне тоже несладко, но вдвоем как-нибудь перетерпим, переживем. Все будет хорошо, вот увидишь, все будет хорошо. – И по негромкому урчанью кошки понял – она поверила ему! До подъезда он почти бежал. Поднимаясь по лестничному маршу, ощутил тепло от бока кошки – будто и не замерз. Два тела грели друг друга, делясь теплом, пусть невеликим, но теплом! В квартире он опустил кошку на пол, та прошла по темному коридору - в комнату, которая освещалась уличным фонарем. Тепло! Кошка прищурила глазки, взглянула на Глеба, словно стараясь раз и навсегда запомнить этого человека. Глеб сварил сардельку, выложил на тарелку, чтобы остудить. Получившимся бульоном залил лапшу. Сардельку поделил на две равные половинки и одну, выложив в блюдце, поставил перед кошкой. - Это мне? – Мяукнула кошка, не веря своим глазам. – Я могу это съесть? - Кушай, кушай, моя хорошая. Извини, на сегодня все. Остальное – завтра. После ужина он, при свете свечи, нашел большую жестяную банку из-под селедки, накрошил в нее газетной бумаги и объяснил кошке – для чего она ей пригодится, но кошка, разомлев в тепле, после сытного ужина, ни о чем больше не думала. Она упала у горячей батареи и провалилась в сон. Ночью она проснулась и вспомнив все, что случилось с ней прошедшим вечером, счастливо прищурилась. Забралась на диван к своему хозяину, прижалась к нему теплым бочком и принялась негромко, умиротворяюще мурлыкать: - Спи, хозяин. Ты был прав – все будет хорошо. Теперь я тоже верю, что все будет хорошо… *** - Глеб Иванович, поздравляю! – Руководитель инженерного центра с воодушевлением тряс руку молодому, но очень перспективному инженеру. – Ваш проект не вызвал нареканий у нашего главного заказчика! Впрочем, как и все предыдущие! Более того, ваша разработка – победила во Всероссийском конкурсе и на ее реализацию уже выделяются средства из государственного бюджета! Оборонка! Это вам не ширпотреб! Глеб – молодой человек, не достигший еще и тридцатилетнего возраста. смущенно улыбался. - Для того, чтобы довести дело до логического завершения, я решил организовать новый отдел. Руководить им будете – вы! Других кандидатур не вижу, да и не собираюсь искать. Ваша разработка - вам ее и доводить до ума! Сдайте текущие дела заместителю, а с завтрашнего дня – вперед! Кстати, какой у вас оклад? – Услышав названную сумму снисходительно улыбнулся. - Нам с Соней хватает. – Пожал плечами Глеб. - Оклад удваиваю! И не возражайте! Все! Идите! И глядя вслед Глебу, проговорил: - Вдвое и не меньше! Таким специалистам конкуренты и втрое больше готовы платить! Хорошо, что у него супруга, похоже, не балованная. Соня. Взглянуть бы на нее… Не новая, но надежная иномарка заехала на стоянку. Глеб, нажал на кнопку пульта и отправился в ближайший магазин. К его удовольствию, крикливую вывеску «Супермаркет» с нее сняли и заменили на «Универмаг». Депрессивной надписи «ВЫХОДА НЕТ» давно не было в помине. Автоматически открывающиеся двери беспрепятственно впускали и выпускали посетителей. - Обещал Сонечке креветок купить. Лакомкой она у меня стала. – Улыбался он. Взяв все необходимое для ужина, он отправился в свою квартиру. Нет, не свою – бабушкину. Он всегда с теплотой вспомнил самого родного человека, чья забота, теплота и добрые советы так помогли ему в жизни и помогают до сих пор. - Соня, Сонечка! – Позвал он, снимая обувь и переобуваясь в пушистые домашние тапочки. – Я тебе креветок купил, идем, будем праздновать мое назначение! Из комнаты, потягиваясь, вышла кошка с роскошным мехом, отливающем здоровым лоском. - Как дела, хозяин? - Мяукнула она и прижалась к его ногам. - Все хорошо, Сонечка. – Улыбнулся Глеб. – Назначили руководителем отдела, буду реализовывать свою разработку. - Это – не пр-р-редел, хозяин. То ли еще будет! Кстати, что ты там говорил про креветки? Уплетая вкусный ужин, Глеб и Соня украдкой посматривали друг на друга и оба вспоминали первый совместный ужин – одну сардельку на двоих… Автор: Тагир Нурмухаметов

Шёл урок в шестом классе, в кабинет вплыла завуч. Хмурая, как актриса в образе ведьмы, пожирающей непослушных детей. Забрала к директору на ковер всех до единого. Ого! Интересно думаю, что натворили? Начинаю журнал оформлять, делаю другую бумажную работу. Жду. Почти в конце урока стучат в дверь. Шестиклашки вразнобой спрашивают, мол, Наталниколавна, можно войти!? Вернулись они разной степени взъерошенности/взмыленности, но с решительными мордахами. Несломленные после допроса партизаны! Никакого следа раскаяния, но видно, что грусть и тревога присутствуют. Ничего себе: удивляюсь я. Рассаживаются птенчики. Тут врывается классная руководитель. Просит пару минут срочно. Сгорел сарай - пылай и хата! Урок уже пропал. Разрешаю. До звонка пять минут. )) Классная замирает у доски, обводит класс горящим взором и заявляет. - Молодцы! Молодцы! Горжусь вами! Все обсудим сегодня на классном часе. Исчезает. И только что передо мной сидели мокрые воробушки с галчатами, скворцами. В момент изменились. Орлята! Спины расправили. Выражение лиц довольное, бодрое. Получается, что директор песочила, а классная - похвалила? Спрашиваю. - Что стряслось? Одного их ботаника, допустим его звали Вася, несколько месяцев по неизвестной причине терроризировали два десятиклассника. Всей школе известные проблемные подростки, всё решающие кулаками. Миролюбивые, как бойцовские псы. Вася не жаловался. На физре случайно увидели синяки, прижали одноклассника в раздевалке к стене. Вытрясли из него правду. Что было дальше? Не бездарно, а вполне толково спланировали операцию. Ох, подозреваю, что среди шестиклашек обретался будущий гений тактики-стратегии. Надеюсь, это ему сейчас во взрослой жизни пригодилось. В армии, бизнесе и т.д. Где бы он ни был, чем бы ни занимался. ))) Вернемся к происшествию. Хулиганов перехватили сытыми и расслабленными на выходе из столовой. Все вместе без предупреждения (!) набросились сзади. Двадцать пять человек против больших, но двух. Мальчики навалились и сбили врагов с ног. Прижали к полу, держали за ноги, за руки. Не дали встать. Били портфелями и кулаками. Девочки дергали за волосы, щипали. Кто-то укусил за щеку и нос! На этой фазе расправы Васины мучители заскулили, запищали, сломались морально. Тогда им и сообщили, что если еще хоть разочек Васю тронете - пришибем. Опять же момент был выбран правильно. )) Награда нашла героев? Вы уже в курсе. Их отругала директор. И похвалила классная руководитель. А я едва смогла справиться с эмоциями. Сказала. - Один за всех и все за одного? - Да! - Дневники открывайте! Поставила каждому по пятерке. Это был особенный урок для меня. Такие запоминаются на всю жизнь. Авторы: Наталя Шумак и Татьяна Чернецкая

В 1847 году 24-летний дерзкий столичный хлыщ, потомственный дворянин, отставной гусар Сергей Лисицын ступил на палубу корабля под Андреевским флагом, стремясь попасть в Америку. Был принят в офицерской кают-компании дружелюбно, но в пьяном виде наговорил дерзостей командиру корабля и стал подбивать матросов на мятеж. Капитан приказал скрутить подстрекателя, завязать глаза и высадить на пустынный берег, с запиской… Когда арестант освободился от пут и сорвал повязку с глаз, на горизонте он увидел уходящий корабль. Благородный капитан оставил ему чемодан с одеждой, три пары сапог, тулуп (Охотское море – не тропический океан), пару пистолетов, шашку, кинжал, запас сахара и чая, золотые карманные часы, складной нож, пуд сухарей, две фляги с водкой, чистые записные книжки, бритвенный прибор, огниво, запас спичек и даже 200 гаванских сигар. Ко всему этому прилагались отличное ружьё с 26 зарядами и записка командира корабля: «Любезный Сергей Петрович! По Морскому уставу вас следовало бы осудить на смерть. Но ради вашей молодости и ваших замечательных талантов, а главное, подмеченного мною доброго сердца я дарю вам жизнь… Душевно желаю, чтобы уединение и нужда исправили ваш несчастный характер. Время и размышления научат вас оценить мою снисходительность, и если судьба когда-нибудь сведёт нас снова, чего я душевно желаю, то мы не встретимся врагами. А. М.». Дворянин Лисицын сроду ничего не делал своими руками: в имении его обслуживали крепостные, в полку опекал денщик. Зная, что корабль шёл по Охотскому морю, он надеялся, что его оставили на одном из клочков суши гряды Алеутских или Курильских островов. Но вскоре убедился, что его положение хуже некуда. Он был зажат судьбой в клещи двух морей. Перед ним плескалось холодное Охотское море, а за спиной шумело дремучее «зелёное море тайги». А в ней – медведи, волки, рыси, ядовитые змеи… За неделю «русский Робинзон» устроил себе дом с печью, смастерил мебель. Сделал пращу, лук и стрелы (благоразумно решив беречь патроны к ружью). И правильно – зимой в его дом рвалась голодная волчья стая – убил из ружья 8 хищников в упор. А перед этим подстрелил медведя, обеспечив себя тёплой шубой и запасом медвежатины. Ловил рыбу, собирал и сушил грибы. 12 апреля Сергей Лисицын прогуливался по берегу, оценивая последствия весенних штормов, и увидел лежащего ничком человека. Без сил и чувств. Выяснилось, что Василий, так звали несчастного, – с транспорта, шедшего в Русскую Америку. Судно дало течь, все с него сбежали, а его с сыном забыли. Корабль нашли неподалёку. Помимо 16-летнего паренька на нём оказались две овчарки, коты, 8 холмогорских коров, бык, 16 волов, 26 овец, запасы продуктов, инструменты, семена ячменя и ржи, а ещё оружие, телескоп, две подзорные трубы, самовар, строительный и огородный инструмент. Семь месяцев одиночества напрочь выветрили у «барина» всю дворянскую спесь. С таким хозяйством и ещё с двумя парами крепких и умелых рук они за лето не только обновили дом и баню, но и научились делать масло, сметану, сыр и творог. Вспахали поле и собрали урожай ячменя и ржи. Организовали обильный лов морской и речной рыбы. Начали сбор и переработку грибов, ягод и лесных трав. Словом, зажили трудовой коммуной. ….В 1857 г. писатель Александр Сибиряков встречался с гостеприимным хозяином медных и золотых приисков в Приамурье Сергеем Лисицыным. Залежи медной руды и золота тот когда-то нашёл, будучи в одиночестве. Он был назначен правительством ещё и управляющим этими землями. Василий «Пятница» был при нём. Его сын учился в Московском университете. А в Петербургском университете за счёт Лисицына учились оба сына командира корабля, который когда-то высадил смутьяна-гусара на пустынный берег. Став богатым человеком, Сергей Лисицын нашёл старика, проводил его в последний путь и взял на себя все заботы о его детях. Чтобы об этой истории узнало как можно больше людей, поделитесь этой публикацией со своими друзьями.

После смерти Аделаиды Петровны нашли её дневник. Он лежал в тайнике, спрятанный от посторонних глаз. Толстая общая тетрадь в линейку была исписана до последнего листа ровным аккуратным почерком. С первого взгляда на эти страницы было понятно, что человек писал это старательно, с любовью и тщанием выписывая каждую букву. Правда, несколько первых листов были написаны еще рваным неразборчивым почерком, но потом всё резко изменилось — каждая страница была озаглавлена и пронумерована. Сорок названий и сорок страниц. Каждое название начиналось со слов: "Как я сегодня хочу убить моего мужа..." Нашла дневник её дочь, случайно заметив чуть выступающую половицу на кухне. Она была настолько потрясена, что сначала даже не стала читать то, что было написано в тетрадке. Брак её родителей всегда считался идеальным. Не было ни одного человека, который бы не восхитился отношениями этой пары. Аделаида Петровна была безупречной хозяйкой — чистый дом, вкусный обед, ласковая речь. Правда, она очень редко улыбалась, но оправдывалась тем, что у неё всегда уж очень много забот. Она ни минутки не сидела спокойно, постоянно хлопотала и чем-то была занята. Вадим Петрович, невысокий, немного сутулый мужчина, работал большим начальником в какой-то монтажной организации. Никто толком не мог понять, чем он там занимается, да это было неважно. Работа его не очень интересовала, карьеру он сделал, в основном, потому, что был всем удобен — грамотный, непьющий, ответственный. Главным делом его жизни была любовь к жене, Адусе, как он её ласково называл. Его солнце, его воздух, его вселенная. Он увидел её сорок пять лет назад в районном городке на танцплощадке — высокую, стройную, яркую. Она была самой красивой девушкой этого городка. Улыбчивая, смешливая, жизнерадостная. Все парни мечтали о ней, да какие парни! Вадик, скромный и робкий инженер из стройуправления, в подметки не годился этим орлам. Но ведь Адуся выбрала всё-таки его. Он долгие годы не мог поверить своему счастью и постоянно допытывался у жены, почему же она выбрала его. Он очень любил, когда она говорила, что он был самым верным, самым надежным и любил её больше всех. Она никогда не говорила ему о своей любви, даже в самые первые годы их жизни, впрочем, ему это было не нужно. Она выражала свою любовь через заботу о нём. Вадим Петрович искренне был убежден, что если жена любит своего мужа, то она изо всех сил заботится о нём, ухаживает. Это и есть выражение любви. А что слова? Это он, как мужчина, должен постоянно говорить жене, как он её любит. Он еще в юности принял к сердцу важную мысль, что женщины любят ушами. Не страшно, что Адуся не говорит ему, что любит его. Он будет говорить за них двоих. И он постоянно рассказывал ей о своей любви с того момента, когда, замерев от ужаса, сделал ей предложение и неожиданно для себя услышал — «я согласна». Он так никогда и не понял, почему она согласилась. Ему было всё равно, главное, что она принадлежала ему и только ему. Он любил её всей душой, всем сердцем, каждой клеточкой. Она отвечала ему тем же. Воистину идеальная пара… Первые страницы дневника… « Я ненавижу своего мужа. Написала эти страшные слова, и стало немного легче. Мне давно стали приходить в голову эти мысли. Я целых три года их отгоняла, но больше не могу. Слушала сегодня передачу по радио, там сказали, что если свои плохие мысли записывать на бумаге, то тогда они уйдут. Вот и я решила, что если буду всё писать в этой тетрадке, то, может быть, и мне полегчает. Больше нет сил… Сегодня Вадим снова спросил, почему я выбрала его. Да Господи! Потому что дура была набитая! Потому что послушала мать, идиотка! Потому что купилась на этот бред про жизнь за каменной стеной. Как мне хочется хоть раз сказать ему в лицо всю правду. Но смотрю в его преданные собачьи глаза и понимаю, что не смогу. Никогда не смогу. Он же не виноват в том, что любит меня. Он ничем меня не обидел, я от него слова неласкового не слышала, у него и дело-то в жизни одно — чтобы мне было хорошо. Беда в том, что мне это не нужно!!!! Он любит, а я ненавижу! Все вокруг думают, что мы счастливы. Да уж, счастья хоть отбавляй. Деться мне некуда. Куда я подамся с ребенком, кому я нужна? Мать, думая, что у меня всё хорошо в жизни, дом отписала младшей сестре, да и делить-то там нечего было. Да и его жалко, сын любит его, весь личиком светлеет, когда видит папу. Как я мальчишку буду поднимать одна? Ребенку нужен отец, а он — хороший отец. И муж хороший, не буду я на него наговаривать. Он любит и меня, и сына, всё несет в дом, помогает, слова плохого ни разу не сказал. Может, зря я всё это выдумала? Что мне еще нужно, сама не знаю. Только тошно мне всё время, чувствую только глухое раздражение и безысходную злость...» «Скоро наступит Новый год, все готовятся к празднику, а у меня нет ни сил, ни желания. Прошел год, как я записала первые слова в этой тетрадке. Наврали они там на радио, не стало мне легче. Вадим суетится всё больше и больше вокруг меня, назойливо вьется рядом. Как муха осенняя. Дышать не даёт. Господи, были бы у него хоть какие-то увлечения. Есть же у мужиков что-то помимо семьи: рыбалка там, футбол, машина. У этого нет ничего. У него даже друзей нет. Только я. И всё! Мои подруги страдают, что их мужья то гуляют, то пьют. Мне завидуют безмерно, что мой сразу домой, и из дома — ни ногой. Мне даже ответить нечего. Что я им скажу — что сама завидую им? Что была бы рада, если бы мой загулял? Кто же поверит такому! А я была бы рада, видит Бог. Хотя бы несколько дней не видеть этих ждущих собачьих глаз, не видеть нелепого кривляния, с которым он вымаливает мою улыбку. Но ведь понимаю же, что он для меня старается. Он ни в чём не виноват, это я сама так глупо согласилась выйти за него. Мне кажется, что он знает и чувствует, что я его не люблю. Вот и пытается заслужить мою любовь. Да разве ж можно любовь заслужить? Любовь — она от Бога, а не от стараний. Недавно подумала, что я сама–то никогда никого не любила. Наверное, и за Вадима вышла, потому что было всё равно. Меня же не заставлял никто, сама пошла, даже мать, чуя что-то, не особенно уговаривала, так, больше для приличия. Сама виновата, сама и страдаю. Может, все-таки попробовать полюбить его? Если я сама немножко постараюсь, может, у меня получится? Ведь он же хороший человек, добрый, ласковый, заботливый! Ну что мне, дурище, еще надо??! Да, не красавец! Но вон у Людки, соседки, муж Гришка — красавец такой, что глаз не отвести. Но ведь и пьет, и гоняет её. Зачем мне такое? Надо попробовать». «Целый год не брала тетрадку. Дочка забирала все внимание, солнце мое. Хоть она радует, цветочек мой. Я даже теперь сплю в детской, объяснила мужу, что ребёнок нервный, ему нужно всё мое внимание. Сказал, что тоже будет спать в детской. Поставит раскладушку, чтобы быть со мною рядом. Ненавижу!!! Недавно подумала, что хорошо бы его бросить. Уехала бы к тетке под Красноярск, у нее там дом в райцентре. Уже даже написала ей, хотела съездить посмотреть, что к чему. Но только объявила мужу об этом, он чуть не умер. Вот уж действительно, любит до смерти. Заболел, поднялась температура. Куда же я его такого оставлю? Пришлось сдать билеты и остаться! Как будто назло заболел, жить он, видите ли, без меня не может. Но так радовался, когда осталась. Такое счастливое лицо я видела только у сына, когда в первый раз в зоопарк пошли. Я тогда впервые поняла, что такое детское счастье — чистое и безграничное. Такое же лицо было и у мужа, когда я решила остаться. Господи, за что ты наказал меня такой любовью?! Кого чем караешь, а меня любовью мужа? Забери ты ее ради всего святого, может, кому-то она нужнее? Может быть, есть какая-то женщина, которая будет счастлива, если Вадим её полюбит?! Ну, отдай ты его любовь кому-нибудь другому…» «Кто бы мог подумать? Я полюбила Григория, мужа соседки. Он перестал пить и гулять. Уговаривал уехать с ним. Сказал, что никогда так не любил, что всё сделает для меня и детей. Господи, я впервые поняла, какая мука и какое наслаждение — любить. Волноваться, замирать, ждать и умирать от восторга, когда случайно сталкиваешься с ним в подъезде. Одно прикосновение — но за него можно и умереть. Когда Гриша смотрит на меня своими черными глазами, я чувствую, как погружаюсь в сладкую истому, и мне хочется, чтобы это мгновение длилось вечно. Даже сейчас стучит сердце и замирает дыхание. Я решилась. Будь, что будет. Дети еще маленькие, они привыкнут, да и Гриша их, кажется, полюбил всей душой. Даже сын, чувствуя настоящего мужика, тянется к Гришеньке. Он его уже и на рыбалку с собой брал, и на мотоцикле катал. Сына от Гриши просто не оторвать. Господи, как я счастлива! Спасибо тебе, Боже, за такое счастье! Мне больше ничего не нужно, только быть с Гришей!» «Долго не могла писать. Гриша уехал. Этот гад всё узнал, тайком от меня разговаривал с Гришенькой. Наговорил ему, как мы счастливы вместе и как он разрушает идеальную семью. Сказал, что я жду ребенка. Да, я жду ребенка. Но от Гриши, я не успела ему сказать. И ещё что-то наговорил. Я уже не помню, что он мне, сволочь, бормотал, я плохо понимала. Я понимала только одно — Гриша уехал! Очнулась я уже в больнице. Мне сказали, что ребенка я потеряла. Никто не знает, куда уехал Гриша. Приходила Людка, плакала, сказала, что жалеет меня. Сказала, что не злится, потому что они давно с Гришей плохо жили, а тут он человеком стал и к ней стал хорошо относиться. Обещал, что уедет и квартиру ей оставит, а она только об этом и мечтала. Плакала, говорила даже, что была за нас рада. Странная она, эта Людка! Но хорошая, мы с ней плакали вместе. Этот гад рыдал и плакал, что он сделал это, пытаясь сохранить нашу любовь и семью. Он, видите ли, пытался защитить меня. Он искренне считает, что Гриша начнет пить рано или поздно. Что-то еще говорил, размазывая слезы по опухшему лицу и захлебываясь в рыданиях. Мерзко и противно. Мне всё равно. Единственное, что я хочу — это убить своего мужа». Глава 1 «Как я хочу убить своего мужа. Написала эти слова и испытала радость. Я уже давно поняла, что он будет любить меня вечно. А я не могу его бросить. Я слабохарактерная, безвольная тряпка, которая к тому же ещё и жалеет своего мужа. Мучается от того, что делает его жизнь несчастной. Я не могу лишить детей любящего отца, поэтому я приняла решение. Я буду заботиться о нём, и ухаживать изо всех моих сил. Я буду создавать видимость счастливой семьи. Это и будет моим наказанием на всю жизнь — за безволие и слабость. Я честно буду нести свой крест. Но один день в году я буду посвящать самой себе. Я буду закрываться в своей комнате и писать всё, что я хочу сделать на самом деле. Пусть это дурацкие фантазии, пусть я никогда этого не сделаю. Но, может быть, в какой-нибудь раз мне надоест это писать, я соберусь, наконец-то, с силами и уйду от него. Может быть, когда вырастут дети, я перестану жалеть его. Надеюсь, что эта тетрадка поможет мне сделать решительный шаг. Каждую главу я буду начинать «Как я хочу убить своего мужа». На похоронах Вадим Петрович сидел неподвижно. Он ничего не видел и не слышал. Сидел и мерно качался, вперед-назад. Все женщины, глядя на его горе, плакали от сочувствия и жалости. Говорили, что Бог бывает иногда несправедлив, разве можно было разлучать такую любящую пару. Только его дочь смотрела на него долгим странным взглядом, ничего не говоря. Да еще соседка Людмила несколько раз что-то зло пробормотала. Вадим Петрович ничего этого не замечал. Он смотрел вперед невидящими слезящимися глазами и что-то беззвучно шептал. Если прислушаться, то можно было услышать тихий шелест его слов: — Она сказала, что любит меня… она, наконец-то, это сказала… я дождался, милая моя девочка, она поняла и сказала мне… я всю жизнь знал и верил, что ты любишь только меня… Любимая моя Адуся, ты пожалела меня и сказала это. Я ждал этих слов всю жизнь. Подожди меня там недолго, я скоро к тебе приду, и тогда мы будем снова вместе, уже навсегда вместе, любимая моя Адуся…. Автор: Елена Павличенко

Она мне все время повторяла: Коленька, запомни, предадут... – Николай, вы за 11 лет в классе Марины Семеновой, как-то сблизились? Вы когда-нибудь говорили с ней о ее жизни? – Да, конечно. Очень много. Я был в ранге внука, правнука, самого близкого друга, мальчика для битья и так далее. Мы обсуждали все. Я очень близко был допущен к Марине Тимофеевне. Когда все поняли, что мы не просто педагог и ученик, что мы просто родные люди, – нас всегда селили рядом, так как я уже был премьером, потому что звезды всегда жили отдельно, либо в отдельном отеле, либо на отдельных этажах. У нас всегда были очень большие номера, где была смежная дверь, потому что все-таки Марина Тимофеевна была дама очень взрослая, чтобы она постучала мне в стену, если не дай бог что. Ну, люди опасались, потому что мы-то ездили, представляете, в Австралию, в Японию, в Америку. А ей-то было все-таки 86–88–90–92–93. Конечно, опасались. Мы, конечно, обсуждали с ней все. Она мне рассказывала очень много интимных и подробных вещей. И как-то она мне сказала гениальную фразу, вот я по ней и живу и относительно себя тоже: Коленька, я знаю, что мальчик ты умный и напишешь когда-нибудь книжку, романтизируй мой образ. Вот я считаю, что многое надо романтизировать. Есть вещи, о которых не говорят и не показывают. Для этого есть личное пространство. Вот потому я очень уважаю ее мнение. И я знаю, что можно вспомнить, а чего не надо рассказывать. Я знаю, что все что было мне рассказано, это было сказано только для меня как пример, потому что знаете, когда я переживал первое разочарование в любви рядом с Мариной Тимофеевной. И для того, чтобы меня вывести из этого состояния, она начинала мне рассказывать что-то из своей жизни, такие же примеры. А это все, представьте себе, это 20-е годы, это мало того, это еще с исторической точки зрения очень интересно. Она работала в Большом театре 74 года. Она выучила такое количество людей, ее ученики недаром называются Семеновский полк, потому что она еще преподавала в ГИТИСе и она учила педагогов со всего Советского Союза. Когда Марина Тимофеевна скончалась, имея все регалии и так далее, ни один человек, ни особенно Большой театр, палец о палец не ударили, чтобы Марину Тимофеевну упокоить достойно на Новодевичьем кладбище. Девять дней я сражался с нашей системой, я победил. Но ни один из ее учеников, а там были все народные артисты СССР, не пошевелили ресницей, чтобы заняться своим педагогом. Знаете, когда мы стояли и провожали Марину Тимофеевну, вот пример просто привожу, что такое эти люди, и почему я их не то что не люблю, я не хочу с ними здороваться. Они клялись, били себя в грудь, что мы будем приходить и так далее. Каждый раз, когда моя коллега (потому что мне противно этим заниматься) обзванивает и говорит, сдайте хотя бы что-то… Коля из своего кармана платит за то, чтобы цветы постоянно были высажены. Дайте хотя бы по тысяче рублей. Вы думаете, кто-то переводит? Постоянно, нет на карте, нет с собой карты, нет денег и прочее. Вот она «благодарность». И Марина Тимофеевна, когда учила меня преподавать, почему я сказал о «романтизируй мой образ», это очень важно, она мне все время повторяла, Коленька, запомни, предадут, предадут, не верь ученикам, предадут. Но тогда я не верил ее словам. Она прожила 37-й год, не дай бог никому. Она была женой врага народа. Ее супруга расстреляли. Все знают дом Берии на Садовом кольце. Представьте, до того, как туда въехал Берия, в этом доме жила Марина Семенова со своим супругом Львом Караханом. – Огромный особняк, голубой за огромным забором. Там сейчас посольство какое-то, кажется? – Да. Вы понимаете, на долю этой женщины выпало такое количество трагедий, такое количество ада. Она петербурженка, и она находилась в эвакуации в Тбилиси, а ее семья была в Ленинграде в блокаде. В блокаде умерла ее мама и т.д. Представляете, что человек прошел, какую жизнь... – Из-за этого, из-за того, что она была женой расстрелянного врага народа, ее одно время не выпускали из страны, она была невыездной. – Конечно. Это очень сильно ударило по ее жизни. Но слава богу, она не была репрессирована. Есть документ, у меня даже есть копия этого документа – требования, чтобы Марину Тимофеевну и певицу Максакову Марию Петровну, которая тоже была женой врага народа, чтобы их отослали в Новосибирск, усиливать Новосибирский театр тогда, когда он даже не был построен. И Молотов сверху карандашом написал: нельзя пускать все по течению. И Максакова и Семенова остались в Москве. Спасибо ему большое. – И при этом и Максакова и Семенова считались – или это легенды, молва?.. – Вранье. Даже не задавайте этот вопрос. Это все вранье. Слава богу, все, кто общался с Иосифом Виссарионовичем, все известно, все запротоколировано. – А Сталин в свое время даже не защитил их, как-то не принял никакого участия в их судьбе. – Я не верю в это, потому что если бы Иосиф Виссарионович чего-то в этой стране не хотел, это бы не произошло. И конечно, и Мария Петровна, и Марина Тимофеевна не остались бы в Москве, если бы не было его, как сказать, одобрительного молчания. Другое дело, что они ему, конечно, не могли простить то, что сделали с их жизнью, с их мужьями, и я их понимаю абсолютно. То, что вообще рассказывала Марина Тимофеевна о том периоде, поверьте, это очень страшно. – Почему Семенова не давала интервью никогда? Вы же ее уговаривали. – Знаете, это гениальная ее фраза, она мне очень нравится. 95 ей должно было исполниться, и меня уговорила замечательная дама, с которой я был знаком по Нью-Йорку. Она была корреспондентом New York Times, дать интервью для этого издания. В общем, я долго уговаривал Марину Тимофеевну. Говорю: Ну, Марина Тимофеевна, понимаете, 95 лет, вы видели Николая II и всех остальных, вы можете там рассказать. Она долго отказывалась и вдруг она так села... Мы в буфете сидим Большого театра. Она говорит, Колька, ну зачем мне это надо? Я говорю, о вас вспомнят. Знаете, была пауза, и Марина Тимофеевна, опустив глаза, скромно так спросила, как фамилия дамы. Я говорю – так-то и так-то. Она говорит, обо мне писал Стефан Цвейг и Алексей Толстой, нужно мне это? И когда я сам повзрослел, когда со мной начинают заговаривать о, допустим, моде... Мне рукоплескал Юбер де Живанши, Карден, Ив Сен Лоран, Вивьен Вествуд. Я могу спать спокойно, когда мне говорят, что что-то кому-то не нравится. На мои спектакли приходил Дзефирелли и Тонино Гуэрра и говорили мне такие восторги о моих прежде всего актерских способностях, что когда какая-то Дуська Пупкина в какой-то газете желтой начинала писать о моей какой-то плохо сделанной роли, мне становилось смешно, и все никак не могли понять, какой нахальный мальчик, чего он не реагирует. Уровень разговора другой.

Помню, одна из первых программ Лени Филатова была посвящена этой удивительной актрисе. Съемочная группа тогда останавливала на улице прохожих, показывая им фотографии артистов прошлых лет с просьбой назвать их фамилии. Имя Екатерины Савиновой не вспомнил никто. На момент съемок того выпуска передачи «Чтобы помнили» ее не было в живых уже больше двадцати лет — в 1970 году она бросилась под поезд узловой станции Новосибирска. Долгие годы Катя боролась с мучительным недугом, повлекшим необратимые психические расстройства. Она была верующим человеком, пела в церковном хоре, да и перед смертью пошла в храм, но в советское время отличать самоубийцу от тяжелобольной не стали и отпевать Савинову запретили. Лишь спустя 26 лет ее муж Евгений Ташков добился от епархии разрешения перезахоронить жену по церковному обряду. При эксгумации все стали свидетелями чуда — тело Кати оказалось нетленным… После нее остались несколько ярких эпизодов и две мега-роли — фантастическая, гротескная Матрена в «Женитьбе Бальзаминова» и грандиозная Фрося Бурлакова в кинокартине «Приходите завтра». Сценарий фильма написал специально для Савиновой муж, режиссер Евгений Ташков. В общем, Катя и была Фросей. С таким же уникальным голосом в три октавы, такая же непосредственная и диковатая, она также отправилась в Москву из глухой сибирской Ельцовки поступать «в актрисы», первый раз в жизни сев в поезд. Даже в роли профессора музыкального института Ташков снял любимого учителя Екатерины — Бориса Бибикова, чью мастерскую ВГИКа она закончила… Говорят, у каждого актера — свой Чапаев. Фрося Бурлакова стала звездной ролью Екатерины Савиновой, больших побед она достичь просто не успела. Впрочем, есть еще одна победа. Сын Кати, Андрей Ташков, стал замечательным актером, я снимался с ним вместе в картине Леонида Пчелкина «Сердце не камень». Моя подруга, актриса и поэтесса Елена Скороходова родила Андрею сына. Так что, жизнь продолжается. Станислав Садальский

ОСОБЕННОСТИ ПРОИЗНОШЕНИЯ - Петя, домой! – громко позвала женщина с балкона из дома напротив. - Я кому говорю! Ужин стынет! - Щас, - пробурчал пацанчик в зеленых шортах и вперевалку вошел в подъезд. - А я с младых, можно сказать, ногтей приучился вовремя приходить вечерами домой, - сказал мне друг детства Владик. – Бабушка приучила. - Че, в угол ставила? - Если бы! - вздохнул Владик. – Ты же помнишь мою покойную бабушку? - Она у тебя вроде казашка была? Магрипа-апа всегда ходила с покрытым белым платком головой,в длинном, до пят, зеленом платье, и по-русски говорила хотя и бойко, но с непередаваемым акцентом. Например, она произносила не «шофёр», а «шОпер» (то есть букву «ф» выговаривала как «п»). Не давалась Магрипе-апапочему-то и буква «в». Их соседа Володю она звала Болёдя. - Ага, - подтвердил Владик. – Казашка. А дед хохол. Владик внешне пошел в свою бабку-казашку: темноволосый, скуластый, с прищуренными глазами. Впрочем, я никогда не задумывался о его национальности, как и он, полагаю, о моей. У нас был общий двор, общая компания, общие игры, а больше нам ничего и не нужно было. И когда наша семья переехала в город, мне очень не хватало той нашей развеселой компании, и в первую очередь Владислава. - Однажды мои родители уехали на свадьбу к родственникам, - продолжил свой рассказ мой друг детства. - Учебный год уже начался, так что дома остались я и бабушка Магрипа. И вот я в первый же день заигрался у нас во дворе и забыл, что надо идти на ужин. А бабушка раз позвала меня с балкона, два. А я ноль внимания. И тогда бабуля как гаркнет на весь двор: - Блядик иди кушить домой! Кушить стынет! Бляяядик, домооой! Я помчался домой, как ошпаренный, лишь бы бабушка замолчала. А как мне потом пришлось биться с пацанами, чтобы они перестали называть меня Блядиком Отсмеявшись, я приобнял Владислава за плечи: - Ну что, дорогой мой… - Только попробуй передразнить мою незабвенную бабушку, убью! – тут же перебил меня друг детства. -…Дорогой мой Владислав, пошли за стол! – продолжил я. – У меня родился тост: за наших милых бабушек. - Это можно, - облегченно вздохнул Владик. – Пошли! - Слушай, а она не пробовала тебя называть не укороченным, а полным именем? – невинно спросил я, когда мы выпили еще по граммулечке. - Это как? Блядисляб, что ли? – обиженно переспросил Владик. Первым под стол пополз я… Марат ВАЛЕЕВ.

Однажды, в начале 50-х годов, студент ВГИКа Петр Тодоровский, шёл по улице и услышал до боли знакомый голос. Он обернулся и с удивлением узнал в грубоватой продавщице пирожков около ЦУМа, «женщину товарища комбата», первую красавицу, в которую на передовой были тайно влюблены многие солдаты. Она стояла в стоптанных валенках, укутанная какими-то платками поверх телогрейки, в перчатках с обрезанными пальцами, и узнать ее можно было только по голосу с хрипотцой и характерному заразительному смеху. Рядом с женщиной сидела маленькая девочка. Тодоровский вспоминал: "Я долго стоял и не мог оторвать от неё взгляд. Что же произошло с ней, красавицей, фронтовой королевой? Почему жизнь так изменила ее? Женщина не узнала меня, и я ничего не сказал ей. Но забыть эту встречу, я никак не мог. Пытался представить ее судьбу после гибели комбата – одиночество, ожесточение, ребенок на руках... Долго-долго вынашивал я этот замысел». И через 30 лет, Тодоровский осуществил свою мечту, написал сценарий и снял "Военно-полевой роман", пронзительный фильм с замечательными актёрами в главных ролях: Наталья Андрейченко, Николай Бурляев , Инна Чурикова и др.

По закоулкам памяти... ЭХО ПЕРВОЙ ЛЮБВИ... Эхо Первой Любви!.. Только и всего, казалось бы, но... Первая Любовь... Всего два слова... Но эти два слова вмещают в себя целую человеческую жизнь... Закаты и рассветы у деревенского пруда... Отражение в ночной воде Большой Медведицы... Волнение.... И, конечно, первый поцелуй... ... Было небо ниже... Были звезды ярче... И прозрачный месяц плыл в туманной мгле... ... Все это было... Когда-то... В 1978-м году... И звали ее Марина... Из славного города Тольятти приехала она на каникулы к бабушке в Сибирь... А тут я... Вот оно как бывает, оказывается.. .... Звёздное лето... Мешки писем... Трое суток в общем вагоне поезда на третьей полке у туалета с пьяными дембелями... Необдуманные слова... Дурацкая гордость... Костер из привезенных писем... ... "Вот и все, Я себя от тебя отлучаю. Вот и все, Я себя от тебя отучаю"... Ещё даже не была написана песня "Горький мед", были только стихи Павлинова... "Унижаться, любя, Не хочу и не буду!. " ... Эх, молодость-молодость!.. ... Я пронес Первую Любовь в своем сердце через всю свою жизнь, через три своих брака, как ни странно... Это было, как в песне "Проводы любви": "И осталась в небе светлая полоска, Чистая, как память о тебе..." А это и была память, чистая и светлая, как в песне... Я помнил Марину всегда, писал ей неотпрпвленные письма, сочинял неисполненные песни, мысленно с ней разговаривал... И первая моя супруга о ней знала, и вторая, а вот третья... Через 35 лет моя нынешняя жена Лариса нашла мне ту самую Марину... Протянула мне телефон: - На, Марина твоя... И вышла... Деревянными руками я поднял трубку к уху... - Алло, Саша, это ты?.. И ушла земля у меня из-под ног... ... Зачем Лариса это сделала?.. - Если б ты слышал свой голос, когда рассказывал мне о Марине! - был ее ответ... - Я не могла её тебе не найти!.. ... И что же?.. А просто: поговорили мы несколько раз с Мариной по телефону, обменялись письмами.. И отпустила меня моя Первая Любовь навсегда... Осталось только вот это стихотворение... .. ПАМЯТЬ... Нам уже не вернуть: то июльское небо, С миллиардами звезд, отраженных в пруду. И осталась в душе: то ли быль, то ли небыль, То ли сон, то ли явь В тридевятом году... Нам уже не вернуть: ни людских пересудов, Ни молвы, ни наветов, ни хвалы, ни хулы. От того, что тебя до сих пор не забуду, Я смотрю вечерами в пустые углы... В недочитанных книгах - желтеют страницы. В недописанным письмах - пустые листы. Мы не в силах понять, как могло так случиться, Что собрать не сумели осколки мечты?!. Нам уже не вернуть: ни слезы, ни улыбки, Ни прощального вслед на перроне гудка. Ничего не вернуть... Но с надеждой зыбкой До сих пор я в ночи ожидаю звонка... ... Почему мне так грустно?.. ... ... ... Александр Волков...